И хоть проект так и остался историей жизни ученого Льва Ландау, «Дау» из кино превратился в большой экспериментальный роман. А, как мы знаем, литература и кинематограф существуют по разным правилам.
Доподлинно известно, что у актеров не было сценария, они не разучивали реплики. Единственное, что им следовало усвоить – это собственную личность, в качестве которой они существуют в рамках «Дау». Жить, любить и ненавидеть. Таким образом, каждый новый день в «Дау» был непредсказуемым. Куда историю заведет тот или иной диалог, для всех оставалось тайной.
Всегда быть готовым к съемке – главное требование режиссера. Но что если съемки идут непрерывно?
Эпоху реконструировали максимально подробно: комнаты, коридоры, посуда, одежда и даже нижнее белье, ведь герой в любой момент мог неожиданно снять штаны или его могли раздеть насильно.
Обнажение – пожалуй, главный мотив всего проекта.
Второй фильм эпопеи «Дау» называется «Дау. Нора Мама»
Бездна и отражения
Хржановский говорит на табуированные темы. И, как правило, все эти темы связаны со свободой личности в условиях ритуального принуждения.
Один из таких извращенных и порочных ритуалов – семья.
Лев Ландау по прозвищу «Дау» живет с женой Норой и маленьким сыном в роскошной квартире на территории закрытого научно-исследовательского института. К ним в гости впервые приезжает мать Норы. Во время визита она внимательно наблюдает за взаимоотношениями дочери и ее мужа, едко и надменно высказывая свои замечания. Намереваясь разрушить брак Дау и Норы, мать доводит дочь до истерики. После чего происходит зарифмованная с первой частью эпопеи сцена – долгий, напряженный разговор один на один.
И если в «Дау. Наташа» образ истязателя и мучителя для сотрудника КГБ был органичен: всё ж таки СССР, Россия и чекист – это родственные мифологемы, облитые и склеенные слезами и кровью. То, по школьным заветам, мать, отца и семью принято чтить без как-либо сомнений.
Однако ж в дискурсе Хржановского мать – это такое же воплощение зла, как и живодеры госбезопасности.
Гений диалогов Хржановского не в их длиннотах и не в тарантиновском саспенсе. Невообразимо продолжительные диалоги «Дау» завораживают подлинностью повседневного кошмара, что таится в них. Владимир Андреевич Ажиппо – не актер, а реальный КГБ-шник в отставке. Оттого и сцена допроса в «Дау. Наташа» – столь тяжкое зрелище. Для Ажиппо дать прикурить Наташе, а затем избить ее или изнасиловать бутылкой – одинаково рутинные занятия. И очень может быть, что по долгу службы он вынужден был повторять эти экзекуции изо дня в день в застенках невыдуманного КГБ.
«Дау. Нора Мама» так же является гибридом имитации и самой действительности, ведь актрисы: Лидия Щёголева (мать) и Радмила Щёголева (Нора) – мать и дочь в жизни.
Тарантино-сценарист славится своими диалогами. Долгая открывающая сцена «Бесславных ублюдков», в которой фашист Ганс Ланда говорит с французским селянином, в среде кинематографистов считается своеобразным руководством по тому, как следует создавать напряжение не посредством действия, а посредством как раз таки его отсутствия. И в какой-то степени текстуальная драматургия Тарантино зиждется на чрезмерной продолжительности диалогов, что рождает эффект трансгрессии – невоздержанность в средствах позволяет коммуникации выйти на новый уровень восприятия.
Есть такое выражение: «Так плохо, что даже хорошо». В случае с Тарантино это бы звучало следующим образом: «Так затянуто, что даже увлекательно».
Гений диалогов Хржановского не в их длиннотах и не в тарантиновском саспенсе. Невообразимо продолжительные диалоги «Дау» завораживают подлинностью повседневного кошмара, что таится в них. Владимир Андреевич Ажиппо – не актер, а реальный КГБ-шник в отставке. Оттого и сцена допроса в «Дау. Наташа» – столь тяжкое зрелище. Для Ажиппо дать прикурить Наташе, а затем избить ее или изнасиловать бутылкой – одинаково рутинные занятия. И очень может быть, что по долгу службы он вынужден был повторять эти экзекуции изо дня в день в застенках невыдуманного КГБ.
«Дау. Нора Мама» так же является гибридом имитации и самой действительности, ведь актрисы: Лидия Щёголева (мать) и Радмила Щёголева (Нора) – мать и дочь в жизни.
Ложь и манипуляции. Неумение чувствовать, а способность только потреблять. Извечные жертвы и в то же время слепые садисты. Неизбывная вина и стокгольмский синдром.
Сколько камер пыток мимикрирует в приличные семьи? Стерпится – слюбится?
В процессе разговора выясняется, кто есть кто. Покинутая мужем, которого никогда не любила, озлобленная и требовательная, мать вымещала боль и обиду на меленькой Норе: била ее и унижала, ревнуя дочь к отцу. Теперь же мать ревнует Нору к ее мужу. Не способная испытывать радость и полноту светлых чувств, матери невыносимо видеть эту способность в ком-то: будь то маленькая Нора или вдохновленный ученый Ландау. Становится очевидным мотив, почему она пыталась посеять смуту в отношения Норы и Дау. Дау, человек талантливый, увлеченный и рассудительный. Каждый его день – это процесс, хоть и научного, но творчества. В то время как мать Норы – человек пустой и бездарный. Дау понемногу вытаскивал Нору из пучины бессмысленного существования, в каковой парадигме ее научила жить мать, чей приход ознаменовался эмоциональной катастрофой в семье физика.
Мать Норы – это садистка, которой удовлетворение может принести только страдание окружающих. В какой-то момент Норе становится невыносимо сидеть и быть на одном месте. Она начинает кружить вокруг матери, будто вокруг черной дыры, которая способна лишь поглощать. Пожирать всё живое и хорошее, что осталось в Норе.
Нора любит мать болезненной, извращенной любовью, точно так же как жертва насилия испытывает симпатию к своему агрессору. Жертве легче принизить себя, обесценить собственную личность, признать, что заслужила боль и страдание, чем противостоять и дать отпор.
Страшно то, что, как мать издевается над Норой, так и Нора, в свою очередь, будет издеваться над своим сыном. Потому что в каждой жертве живет неизбывная вина, боль и обида. И если Дау может сублимировать внутренние катаклизмы в полезную научную деятельность, то Нора не способна к творчеству, а значит, и к ресурсному поведению. Ее поведение патологично, она нервозна, ее эмоции нестабильны, а отношение к миру и людям столь же требовательное и надменное, как у ее матери.
Нора говорила с матерью и смотрела в бездну, видя там свое отражение...
Актер скуки
Гигантомания и тотальность Ильи Хржановского – явление неуникальное. Создать при помощи искусства модель Вселенной пытались многие. Особенно ярко это проявилось, конечно же, в литературе, где степень абстрактности максимальна. Оттого и масштабность иных замыслов поражает воображение. Достаточно вспомнить «Улисса» Джеймса Джойса – роман, в котором автор посредством трансформации языка смешал воедино древность и современность, реальность и подсознание, рациональность и безумие. Другой модернист, но уже от живописи, проделал схожий эксперимент с визуальной формой и восприятием: «Черный квадрат» Казимира Малевича – столь же непонятное и противоречивое изображение мироздания, как и «Улисс».
Тотальность замысла и бескомпромиссность его воплощения делают Хржановского Джойсом и Малевичем наших дней. Величие «Дау» безоговорочно. Хржановский вместе со своим детищем уже вошел в историю мирового кинематографа. Мог ли кто-нибудь такое вообразить? Никому неизвестный молодой режиссер, чей дебютный фильм был разгромлен критиками, спустя 15 лет появляется из ниоткуда с самым масштабным кинопроектом века, от которого весь мир встает на дыбы.
-
Возможна ли литература после «Улисса»?
-
Возможна ли живопись после «Черного квадрата»?
-
Сейчас все задаются вопросом: возможен ли кинематограф после «Дау»?
Очевидно, что история искусства не обрывается яркой вспышкой гениального прозрения. Но очевидно также и то, что едва ли кто-то осмелится повторять этот грандиозный эксперимент в ближайшее время. Смельчака сразу же обвинят в плагиате. Таким образом, Хржановский надолго обеспечил себе неприкосновенное место на вершине идей.
Но отнюдь великое не застраховано от промахов. И как в «Улиссе» видны моменты авторского бессилия и несовершенства, так и в «Дау» есть заметные режиссерские промахи.
Основной из них, пожалуй, и самый заметный в исполнителе главной роли – роли Льва Ландау. Теодор Курентзис грек, русский язык для него неродной, оттого акцент просто ужасный. Порой и вовсе непонятно, что он говорит. Из-за несовершенства языка Теодор явно волнуется; видно, как ему неловко; из-за этого речь еще больше сбивается, он проглатывает целые слова. Реплики Дау превращаются в булькающую тарабарщину.
Герои «Дау. Нора Мама» теряются в открытых пространствах и, одновременно, задыхаются в них. Временами эта амбивалентность очаровывает и заставляет проникнуться обреченностью персонажей. А временами заставляет задуматься о режиссерском бессилии.
Беспомощность и неловкость Курентзиса в роли Дау лишь укрепляет этот скепсис. В кадре Дау скучает скукой иностранца, который не понимает сути слов. Кажется, будто Курентзис не знает, что он здесь делает и зачем.
И, наверное, прав он, когда в интервью о фильме сказал, что если Хржановский хочет Гамлета, то ему нужен актер, а не Теодор…
